UNA
BROMA
Un
claro mediodía de invierno... El frío es intenso, el hielo cruje, y a Nádeñka,
que me tiene agarrado del brazo, la plateada escarcha le cubre los bucles en
las sienes y el vello encima del labio superior. Estamos sobre una alta colina.
Desde nuestros pies hasta el llano se extiende una pendiente, en la cual el sol
se mira como en un espejo. A nuestro lado está un pequeño trineo, revestido con
un llamativo paño rojo.
-Deslicémonos
hasta abajo, Nadezhda Petrovna -le suplico-. ¡Siquiera una sola vez! Le aseguro
que llegaremos sanos y salvos.
Pero
Nádeñka tiene miedo. El espacio desde sus pequeñas galochas hasta el pie de la
helada colina le parece un inmenso abismo, profundo y aterrador. Ya sólo al
proponerle yo que se siente en el trineo o por mirar hacia abajo se le corta el
aliento y está a punto de desmayarse; ¡qué no sucederá entonces cuando ella se
arriesgue a lanzarse al abismo! Se morirá, perderá la razón.
-¡Le
ruego! -le digo-. ¡No hay que tener miedo! ¡Comprenda, de una vez, que es una
falta de valor, una simple cobardía!
Nádeñka
cede al fin, y advierto por su cara que lo hace arriesgando su vida. La acomodo
en el trineo, pálida y temblorosa; la rodeo con un brazo y nos precipitamos al
abismo. El trineo vuela como una bala. El aire hendido nos golpea en la cara,
brama, silba en los oídos, nos sacude y pellizca furibundo, quiere arrancar
nuestras cabezas. La presión del viento torna difícil la respiración. Parece
que el mismo diablo nos estrecha entre sus garras y, afilando, nos arrastra al
infierno. Los objetos que nos rodean se funden en una solo franja larga que
corre vertiginosamente... Un instante más y llegará nuestro fin.
-¡La
amo, Nadia! -digo a media voz.
El
trineo comienza a correr más despacio, el bramido del viento y el chirriar de
los patines ya no son tan terribles, la respiración no se corta más y, por fin,
estamos abajo. Nádeñka llegó más muerta que viva. Está pálida y apenas
respira... La ayudo a levantarse.
-¡Por
nada del mundo haría otro viaje! -dice mirándome con ojos muy abiertos y llenos
de horror-. ¡Por nada del mundo! ¡Casi me muero!
Al cabo
de un rato vuelve en sí y me dirige miradas inquisitivas. ¿Fui yo quien dijo
aquellas tres palabras o simplemente le pareció oírlas en el silbido del
remolino? Yo fumo a su lado y examino mi guante con atención.
Me toma
del brazo y comenzamos un largo paseo cerca de la colina. El misterio por lo
visto no la deja en paz. ¿Fueron dichas aquellas palabras o no? ¿Sí o no? Es
una cuestión de amor propio, de honor, de vida, de dicha; una cuestión muy
importante, la más importante en el mundo. Nádeñka vuelve a dirigirme su mirada
impaciente, triste, penetrante, y contesta fuera de propósito, esperando que yo
diga algo. ¡Oh, qué juego de matices hay en este rostro simpático! Veo que está
luchando consigo misma, que tiene necesidad de decir algo, de preguntar, pero
no encuentra las palabras, se siente cohibida, atemorizada, confundida par la
alegría...
-¿Sabes
una cosa? -dice sin mirarme.
-¿Qué?-
le pregunto.
-Hagamos...
otro viajecito.
Subimos
por la escalera. Vuelvo a acomodar a la temblorosa y pálida Nádeñka en el
trineo y de nuevo nos lanzamos en el terrible abismo; de nuevo brama el viento
y zumban los patines; y de nuevo, al alcanzar el trineo su impulso más fuerte y
ruidoso, digo a media voz:
-¡La
amo, Nadia!
Cuando
el trineo se detiene, Nádeñka contempla la colina por la que acabamos de
descender; luego clava su mirada en mi cara, escucha mi voz, indiferente y
desapasionada, y toda su pequeña figura, junto con su manguito y su capucha,
expresa un extremo desconcierto. Y su cara refleja una serie de preguntas:
“¿Cómo es eso? ¿Quién ha pronunciado aquellas palabras? ¿Ha sido él o me ha
parecido oírlas y nada más?"
La
incertidumbre la torna inquieta, la pone nerviosa. La pobre muchacha no
contesta mis preguntas, frunce el ceño, está a punto de llorar.
-¿Será
hora de irnos a casa? -le pregunto.
-A
mí... a mí me gustan estos viajes en trineo -dice, ruborizándose-. ¿Haremos uno
más?
Le
"gustan" estos viajes, pero al sentarse en el trineo, palidece igual
que antes, tiembla y contiene el aliento.
Descendemos
por tercera vez, y noto cómo está observando mi cara y mis labios. Pero yo me
cubro la boca con un pañuelo, y toso, y al llegar a la mitad de la colina
alcanzo a musitar:
-¡La
amo, Nadia!
Y el
misterio sigue siendo misterio. Nádeñka guarda silencio, piensa en algo... Nos
retiramos de la pista y ella trata de aminorar la marcha, esperando siempre que
yo diga aquellas palabras. Veo cómo sufre su corazón y cómo ella se esfuerza
para no decir en voz alta: "¡No puede ser que las haya dicho el viento! ¡Y
no quiero que haya sido el viento!"
A la
mañana siguiente recibo una esquela:
"Si
usted va hoy a la pista de patinaje, venga a buscarme. N."
Y a
partir de ese día voy con Nádeñka a la pista todos los días y, al precipitarnos
hacia abajo en el trineo, cada vez pronuncio a media voz siempre las mismas
palabras:
-¡La
amo, Nadia!
En poco
tiempo, Nádeñka se habitúa a esta frase, como uno se habitúa al vino o a la
morfina. Ya no puede vivir sin ella. Es verdad que siempre le da miedo
deslizarse por la colina helada, pero ahora el miedo y el peligro otorgan un
encanto especial a las palabras de amor, palabras que constituyen un misterio y
oprimen dulcemente el corazón. Los sospechosos son siempre dos: el viento y
yo... Ella no sabe quién de los dos le declara su amor, pero ello, por lo
visto, ya la tiene sin cuidado; poco importa el recipiente del cual uno bebe,
lo esencial es sentirse embriagado.
Una
vez, al mediodía, fui solo a la pista: mezclado con la multitud, vi a Nádeñka
acercarse a la colina y buscarme con los ojos... Tímidamente sube a la
escalera... Le da mucho miedo viajar sola, ¡oh, qué miedo! Está blanca como la
nieve y tiembla como si se dirigiera a su propia ejecución. Pero va decidida,
sin mirar para atrás.
Por lo
visto, ha decidido probar, al fin: ¿Se oyen aquellas sorprendentes y dulces
palabras cuando yo no estoy? La veo colocarse en el trineo, pálida, con la boca
abierta por el miedo, cerrar los ojos y emprender la marcha, después de
despedirse para siempre de la tierra. "Zsh-zsh-zsh-zsh"... Zumban los
patines. Si Nádeñka está oyendo aquellas palabras o no, no lo sé... La veo
levantarse del trineo exhausta, débil. Y se ve por su cara que ella misma no
sabe si ha oído algo o no. Mientras estuvo deslizándose hacia abajo, el miedo
le quitó la capacidad de escuchar, de distinguir sonidos, de entender...
Y he
aquí que llega el primaveral mes de marzo... El sol se torna más cariñoso. Nuestra
montaña de hielo se oscurece, pierde su brillo y por fin se derrite. Nuestros
viajes en trineo se interrumpen. La pobre Nádeñka ya no tiene dónde escuchar
aquellas palabras y además no hay quien las pronuncie, puesto que el viento se
ha aquietado y yo estoy por irme a Petersburgo por mucho tiempo, quizá para
siempre.
Unos
días antes de mi partida al anochecer, estoy sentado en el jardín. Este jardín
está separado de la casa de Nádeñka por una alta palizada con clavos... Aún
hace bastante frío, en los rincones del patio exterior hay nieve todavía, los
árboles parecen muertos; pero ya huele a primavera y los grajos, acomodándose
para dormir, desatan su último vocerío de la jornada. Me acerco a la empalizada
y durante largo rato miro por una hendidura. Veo a Nádeñka salir al patio y
alzar su triste y acongojada mirada al cielo... El viento de primavera sopla
directamente en su pálido y sombrío rostro... Le hace recordar aquel otro
viento que bramaba en la colina dejando oír aquellas tres palabras, y su cara
se pone triste, muy triste, y una lágrima se desliza por su mejilla. La pobre
muchacha extiende ambos brazos como suplicando al viento que le traiga una vez
más aquellas palabras. Y yo, al llegar una ráfaga de viento, digo a media voz:
-¡La
amo, Nadia!
¡Por
Dios, hay que ver lo que sucede con Nádeñka! Deja escapar un grito y con amplia
sonrisa tiende sus brazos hacia el viento, alegre, feliz, tan bella.
Y yo me
voy a hacer las maletas...
Esto
sucedió hace tiempo. Ahora Nádeñka está casada con el secretario de una
institución tutelar y tiene ya tres hijos. Pero nuestros viajes en trineo y las
palabras "La amo, Nadia", que le llevaba el viento, no están
olvidadas, para ella son el recuerdo más feliz, más conmovedor y más bello de
su vida...
Mientras
que yo, ahora que tengo más edad, ya no comprendo para qué decía aquellas
palabras. Para qué hacía aquella broma...
Ясный зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые яркокрасным сукном. -- Съедемте вниз, Надежда Петровна! -- умоляю я.--Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы. Но Наденька боится. Все пространство от ее маленьких калош до конца ледяной горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она умрет, сойдет с ума. -- Умоляю вас! -- говорю я.-- Не надо бояться! Поймите же, это малодушие, трусость! Наденька, наконец, уступает, и я по лицу вижу, что она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее, бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну. Санки летят, как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется,-- мы погибнем! -- Я люблю вас, Надя! -- говорю я вполголоса. Санки начинают бежать все тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыхание перестает замирать, и мы, наконец, внизу. Наденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит... Я помогаю ей подняться. -- Ни за что в другой раз не поеду,-- говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами.-- Ни за что на свете! Я едва не умерла! Немного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ей в шуме вихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку. Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный, самый важный на свете. Наденька нетерпеливо, грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О, какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает радость... -- Знаете что? -- говорит она, не глядя на меня. -- Что? -- спрашиваю я. -- Давайте еще раз... прокатим. Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса: -- Я люблю вас, Наденька! Когда санки останавливаются, Наденька окидывает взглядом гору, по которой мы только что катили, потом долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся, даже муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражают крайнее недоумение. И на лице у нее написано: "В чем же дело? Кто произнес те слова? Он, или мне только послышалось?" Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпения. Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурится, готова заплакать. -- Не пойти ли нам домой? -- спрашиваю я. -- А мне... мне нравится это катанье,-- говорит она краснея.-- Не проехаться ли нам еще раз? Ей "нравится" это катанье, а между тем, садясь в санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от страха, дрожит. Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем середины горы, успеваю вымолвить: -- Я люблю вас, Надя! И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о чем-то думает... Я провожаю ее с катка домой, она старается идти тише, замедляет шаги и все ждет, не скажу ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа, как она делает усилия над собой, чтобы не сказать: "Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я не хочу, чтобы это говорил ветер!" На другой день утром я получаю записочку: "Если пойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н." И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить на каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произношу вполголоса одни и те же слова: -- Я люблю вас, Надя! Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы попрежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые попрежнему. составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер... Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, повидимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить -- все равно, лишь бы быть пьяным. Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька, как ищет глазами меня... Затем она робко идет вверх по лесенке... Страшно ехать одной, о, как страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет, точно на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно. Она, очевидно, решила, наконец, попробовать: будут ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись навеки с землей, трогается с места... "Жжжж"... жужжат полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю... Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная, слабая. И видно по ее лицу, она и сама не знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать звуки, понимать... Но вот наступает весенний месяц март... Солнце становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает, наконец. Мы перестаем кататься. Бедной Наденьке больше уж негде слышать тех слов, да и некому произносить их, так как ветра не слышно, а я собираюсь в Петербург -- надолго, должно быть навсегда. Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик этот отделен высоким забором с гвоздями... Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья мертвы, но уже пахнет весной, и, укладываясь на ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на небо... Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое лицо... Он напоминает ей о том ветре, который ревел нам тогда на горе, когда она слышала те четыре слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: -- Я люблю вас, Надя! Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая. А я иду укладываться... Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали или она сама вышла -- это все равно, за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова "я вас люблю, Наденька", не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни... А мне теперь, когда я стал старше, уже не понятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил...
Антон Чехов ШУТОЧКА
+(1).jpg)
Cuentos
No hay comentarios:
Publicar un comentario